Концепция «пластичности»

Концепция «пластичности» — способность субъекта одновременно принимать и придавать форму — визитная карточка философа Катрин Малабу. Заимствованное у Гегеля понятие, которое имеет аналоги в науке (нейропластичность или пластичные взрывчатые вещества), Малабу использует для критики психоанализа, нейробиологии и деконструкции своего учителя Жака Деррида. Мы поговорили с одним из наиболее ярких представителей современной континентальной философии. — Книга «Пластичность в сумерках письма» одновременно является вашей интеллектуальной биографией и, как вы сами это называете, «портретом» центрального понятия вашей философии — концепции «пластичности». В этой книге вы в частности утверждаете, ссылаясь на Мишеля Серра, что любая философская схематизация сама по себе является исторической: чистые схемы Канта сменяются мифологическими архетипами Ницше, а затем — структурными формами авторов XX века. Так, если в 1960-е и 70-е годы основной «движущей схемой» была фигура «письма», то сегодня, согласно вашему утверждению, мы можем наблюдать появление «нового чистого исторического образа», который вы называете «пластичность». Не могли бы вы прояснить различие между «перво-письмом» (archi-écriture), которое ввел в оборот ваш учитель Жак Деррида, и понятием «пластичности», которое вы позаимствовали у Гегеля? — Все эти различные экономии, о которых вы говорите, — письмо, пластичность — обрели смысл после Хайдеггера, который попытался деконструировать метафизику. Деррида, в частности, понял, что «присутствие» (présence) необходимо демонтировать. Вместо того чтобы выстраивать онтологию, как это делал Хайдеггер, он предпочел посвятить себя определению той специфической операции, которая деконструирует присутствие. Вместо того чтобы начать с проблемы бытия, он решил определить тот тип смещения присутствия, которое происходило в его время. Именно его он и называет письмом — то есть тот маленький след, который разрушает бытие. Письмо, в отличии от бытия, не стоит неподвижно, потому что оно само себя стирает. В одном из своих текстов Деррида задается вопросом: чем станет след, если он перестанет себя стирать? Перестанет ли он быть следом? Он полагает, что возможность стирания и есть основополагающее качество следа. Именно это и означают такие понятия, как «первописьмо» или «различие». Эти операции действительно можно назвать «схемами», как вы это делаете: они являются одновременно структурами и динамическими силами, подвижными экономиями; они функционируют на определенном этапе развития культуры, а затем сменяются другими, когда устаревают. Я определяю пластичность именно как новую схему, которая приходит на смену письма. Я полностью согласна с принципом разрушающегося присутствия, но я думаю, что сама модальность этой экономии изменилась. Письмо — это наименование особого типа разрушения, которое имело место в определенный момент истории, когда письмо в обычном смысле этого слова было повсеместно, как Деррида утверждает в «О грамматологии». Сейчас же на первый план выходит пластичность, характеризуя новый способ начертания, который, возможно, более не является инскрипцией, что можно наблюдать, к примеру, среди нейронных ансамблей и популяций нейронов в мозге. Именно поэтому я заинтересовалась изменениями в терминологии, даже серией изменений, которые по сути ознаменовали смену целой эпохи. — Какова была реакция Деррида на вашу критику деконструкции? — На самом деле все было очень просто: он сказал, что пластичность — это не деконструктивистское понятие из-за своей привязанности к форме! — В своем определении пластичности вы нередко подчеркиваете ее связь с искусством, используя метафору скульптуры, лепки, ваяния. Однако вы также утверждаете, что спекулятивная гегелевская философия, откуда вы и позаимствовали этот термин, «освобождает эту концепцию от строгих эстетических связей, решительно наделяя ее метафизическим достоинством благодаря тому, что она является определяющим качеством субъективности». В этой связи я хотел спросить, как понятие пластичности — которое через ваши книги совершило диалектическое движение в нейронауку и обратно в философию, — может быть возвращено обратно к своему истоку, то есть в искусство. Рассматриваете ли вы искусство не через понятие пластичности (в смысле, например, пластических ценностей), а через пластичность, наделенную «метафизическим достоинством»? — Да, вы правы, я повернула траекторию вспять, начав с ее греческих истоков, двигаясь в сторону Гегеля и затем в область нейронауки, тем самым как бы показывая, что эта концепция была извлечена из ее изначального эстетического контекста, чтобы обрести свой смысл в философии и теперь в науке, а именно — генетике, эпигенетике и нейробиологии. Итак, вернемся к искусству: когда мы обращаемся к понятиям инсталляции или перформанса, мы видим, что существует определенный род деятельности, основанный на формировании во времени того, что себя никак не вписывает, то есть некой формы, которая сама себя стирает. Мне интересны такие жанры искусства, как инсталляция или перформанс, которые мимолетны и вместе с тем не являются в полной мере следами, потому что они не остаются где-либо записанными. Меня интересует конец парадигмы инскрипции, и я смотрю на современное искусство с этой точки зрения. — Я заметил, что в вашем критическом прочтении нейронауки вы редко отсылаете к Жаку Лакану или Деррида, но зато постоянно апеллируете к Зигмунду Фрейду: даже одну из своих книг «Новые раненые» (2007) вы посвятили полемике с основателем психоанализа. Предполагаю, что одна из причин для этого заключается в том, что Деррида впадает в лингвистический идеализм, особенно когда в своем эссе «Фрейд и сцена письма» он интерпретирует нейроны, которыми тогда увлекался Фрейд, как не более чем движение «различия». Лакан, в свою очередь, тоже часто впадает в «психизм», предпочитая жизнь психики жизни физического тела. Не является ли ваше «возвращение к Фрейду» — по ту сторону Деррида и Лакана, что само в свою очередь повторяет жест Лакана относительно эго-психологии, — следствием того, что в текстах Фрейда все-таки сохраняется диалектика между психическим и физическим? — Я не уверена, что это можно назвать «возвращением к Фрейду» вне Лакана, хотя это что-то вроде того. Я бы выразилась скромнее: мы должны перечитать Фрейда после Лакана и должны научиться понимать психоанализ, интерпретацию и герменевтику, исходя из новых оснований. Вчера во время дискуссии о нейронауке с Эриком Лораном, психоаналитиком лакановского направления, он, конечно же, сказал: «Нет-нет-нет, Лакан не обходит вниманием тело». Но я думаю, вы абсолютно правы, на самом деле то, что он принимает во внимание, — это символическое тело, а не биологическое. Есть множество мест в его работах, где он критикует Фрейда за то, что он слишком сильно привязан к биологии. Существует также критика Леви-Стросса, который считает, что структуры — одновременно символические и нейронные. Очевидно, что у Деррида и Лакана физические следы и начертания не имеют ничего общего с биологическим, или же, так скажем, биологическое есть не более, чем поверхность для начертания, но сама она ничего не запечатлевает. Меня интересует Фрейд, потому что у него все намного сложнее. Вчера мы обсуждали отрывок из «По ту сторону принципа удовольствия», где он показал, что структуризация бессознательного полностью совпадает с формированием коры головного мозга. В какой-то момент они расходятся, но их исток один и тот же. Я думаю, вы можете найти такое только у Фрейда, потому что он не так сильно одержим языком, как Лакан. Когда последний говорит «бессознательное структурировано как язык», это означает, что все, что не является лингвистическим, не имеет отношение к бессознательному. — Нейробиолог Антонио Дамасио, которого вы часто цитируете, предлагает топологию человеческой психики, которая состоит из трех уровней: прото-«Я», основное «Я» и автобиографическое «Я». Можем ли мы как-либо соединить эту структуру с теми системами, которые были предложены когда-то Фрейдом (Оно, Эго и Супер-Эго) или же лакановским «борромеевым узлом», состоящим из символического, воображаемого и реального? Я, в частности, заметил, что описанное Дамасио исчезновение нейроновых импульсов и паттернов, которые отправляются мозгу, но до него так и не доходят, он называет мистическим явлением, что отчасти соответствует почти что мистическому описанию Оно или реального. — Я думаю, у нас есть два способа, как мы можем ответить на этот вопрос. Или вы пытаетесь отыскать в мозге соответствия между различными топиками как у Фрейда: Оно, Эго, Супер-Эго. Например, некоторые считают, что эмоциональный мозг — это Оно, сознание — это Эго, а часть мозга, ответственная за моральные суждения, образует Супер-Эго. С одной стороны, вы можете попытаться сделать так, чтобы они совпали друг с другом, с другой же — и это моя позиция — вы соглашаетесь с тем, что экономия мозга совершенно другая. Разместить в мозге все три инстанции невозможно, так как он работает иначе. Думаю, вместо того, чтобы определять все три этих места, лучше говорить о том, что ученые называют «зажиганиями» (firings). Существуют временные встречи, столкновения: нейронные ансамбли соединяются, сгорают и исчезают. Это, конечно, ужасно сложно и даже непредставимо. Как можно говорить о своем собственном мозге? Может ли мозг говорить, лежа на кушетке? Жить с одним полушарием: что такое пластичность мозга? — Не пересекается ли это опять же с теорией Фрейда, который предпочитал использовать понятие «безсознательное» (вместо подсознательного) для того, чтобы избежать возникновения ненужных пространственных коннотаций, а затем и для Лакана? — Да, но все равно отсутствие места означает для Лакана отсутствие биологического месторасположения. Я говорю о том, что даже если в мозге нет четко зафиксированных зон, установленных раз и навсегда, эта проблема все равно остается биологической, это дело электричества и химии. У этого процесса нет ничего общего с «воображаемой» топикой, даже если в этом и принимает участие воображение. Я считаю, что должны быть выработаны новые герменевтические законы.