ЧТО ТАКОЕ ЭМОЦИЯ?

Физиологи, с таким усердием исследовавшие на протяжении пос­ледних лет функции мозга, ограничились объяснением его когни­тивных и волевых процессов. Выделяя в мозге сенсорные и моторные центры, они обнаружили, что их деление в точности соответствует выделенным в эмпирической психологии простейшим элементам .перцептивной и волевой сфер психики. Но сфера пристрастного в душе, ее желания, ее удовольствия и страдания, а также ее эмоции во всех этих исследованиях игнорировались... .

Но уже сейчас можно быть уверенным, что из двух положе­ний, характеризующих эмоции, одно должно быть верным: либо они локализуются в отдельных и специальных центрах, связанных только с ними, либо они соответствуют процессам, происходящим в моторных и сенсорных центрах... . Если верно первое, то следует отвергнуть распространенную точку зрения и считать кору не только

James W.' What is an emotion? — Mind, 1884, v. 9, № 34, pp. 188—205.

83

 поверхностью для «проекции» каждой воспринимаемой точки и каждой мышцы тела. Если верно последнее, мы должны спросить, является ли эмоциональный «процесс» в сенсорном или моторном центре чем-то особенным, или же он сходен с обычными перцептив­ными процессами, совершающимися, как сейчас признается, в этих центрах. Задача этой работы — показать, что последняя альтерна­тива больше похожа на правду. (...)

Прежде всего я должен оговориться, что буду рассматривать здесь только те эмоции, которые имеют отчетливое телесное выра­жение. Большинство читателей, по-видимому, согласится с тем, что существуют переживания удовольствия и неудовольствия, ин­тереса и взволнованности, тесно связанные с психическими про­цессами, но не имеющие явной телесной экспрессии. Определенные сочетания звуков, линий, цветов приятны, другие — неприятны, но сила этих переживаний может быть недостаточной, чтобы увели­чить частоту пульса или дыхания или вызвать движения тела или лица. Некоторые последовательности мыслей очаровывают нас в такой же мере, в какой другие утомляют. Настоящее интел­лектуальное наслаждение — решить задачу, и настоящее интеллек­туальное мучение отложить ее нерешенной. (...) Мы оставим в стороне все случаи такого рода переживаний и сосредоточим вни­мание на более сложных случаях, при которых волна определенных телесных изменений сопровождает восприятие интересных зритель­ных воздействий или звуков, или захватывающий ход мыслей. Удивление, любопытство, восторг, страх, гнев, вожделение, алчность и тому подобное являются названиями психических состояний, ко­торыми человек в таких случаях охватывается. Телесные изменения называют «проявлением» этих эмоций, их «выражением» или «естественным языком»; сами по себе эти эмоции, столь отчетливо обнаруживающиеся как внутренне, так и внешне, можно назвать стандартными эмоциями.

О такого рода стандартных эмоциях принято думать, что вос­приятие некоторого факта вызывает душевное волнение, называемое эмоцией, и что это психическое состояние приводит к изменениям в организме. Мой тезис, напротив, состоит в том, что телесные изменения следуют непосредственно за ВОСПРИЯТИЕМ волную­щего факта и что наше переживание этих изменений, по мере того как они происходят, и ЯВЛЯЕТСЯ эмоцией. Обычно принято гово­рить: нам не повезло — мы огорчены и плачем, нам повстречался мед­ведь — мы испугались и обращаемся в бегство, нас оскорбил со­перник — мы разгневаны и наносим удар. Защищаемая здесь гипотеза утверждает, что этот порядок событий является непра­вильным, что одно психическое состояние не сразу вызывается другим, что между ними необходимо вставить телесные проявления и что правильнее говорить: мы огорчены, потому что плачем; разгне­ваны, потому что наносим удар, испуганы, потому что дрожим, а не наоборот, — мы плачем, наносим удар и дрожим, потому что огорчены, разгневаны или испуганы. Если бы восприятие не сопровождалось телесными изменениями, оно было бы исключитель-

84

но познавательным, бледным, лишенным колорита и эмоционального • теи.ча. В таком случае мы могли бы видеть медведя и приходить к выводу, что лучше будет обратиться к бегству, или, получив оскорбление, полагать, что мы имеем право ударить, но не могли бы при этом реально переживать страх или гнев.

Высказанная в столь грубой форме, эта гипотеза наверняка сразу вызовет недоверие. Между тем не требуется продолжитель­ных или углубленных рассуждении, чтобы смягчить ее парадоксаль­ный характер и, возможно, даже убедить в ее правильности.

Читателю нет необходимости напоминать, что нервная система каждого живого существа предрасположена реагировать опреде­ленным образом на определенные воздействия среды. (...) Когда курица видит на земле белый круглый предмет, она не может оставить его; она должна задержаться около него, возвращаться к нему, пока, наконец, его превращение в пушистый движущийся и издающий писк комочек не освободит в ее механизмах совер­шенно новый ряд действий. Любовь мужчины к женщине, женщины к ребенку, отвращение к змеям и страх перед пропастью тоже могут быть приведены в качестве примеров того, как определен­ным образом организованные частицы мира с неотвратимостью вызывают весьма специфические психические и телесные реакции до нашего разумного суждения о них и часто в противополож­ность ему. (.,.)

Всякое живое существо представляет собой что-то вроде замка, чьи рычаги и пружины предполагают специальную форму ключей, которые не прилагаются к замку с рождения, но которые наверняка найдутся где-то рядом в жизни. Причем к замкам подходят только их собственные ключи. Яйцо никогда не пленит собаку, птица не боится пропасти, змея не испытывает ненависти к себе подобным, олень не питает любви к женщине или ребенку. (...)

Среди этих предрасположенностей, заложенных в нервной сис­теме, конечно же можно усмотреть эмоции, поскольку они могут быть вызваны непосредственно восприятием определенных событий. Еще до того как ребенок узнает что-либо о слонах, он не может не испугаться, увидев слона, издающего трубные звуки и быстро надвигающегося на него. Ни одна женщина не может без восхи­щения смотреть на хорошенького голенького младенца, а в пустыне никто не может без волнения и любопытства видеть вдалеке че­ловеческую фигуру. Я говорил, что буду рассматривать эти эмоции постольку, поскольку они сопровождаются определенными телес­ными движениями. Моя первая задача состоит в том, чтобы пока­зать, что эти телесные проявления намного более разнообразны и сложны, чем обычно принято считать.

В ранних книгах по экспрессии, написанных в основном с ху­дожественной точки зрения, рассматривались только внешне наблю­даемые проявления эмоций. (...) По мере развития физиологии мы |все отчетливее видим, сколь многочисленны и тонки должны быть эти проявления. Исследования Моссо с плетизмографом показали, что не только сердце, но и вся система кровообращения образует

8S

 нечто вроде резонатора, в котором получает отражение всякое, даже самое незначительное изменение в нашем душевном состоя­нии. Едва ли какое-либо ощущение возникает без волны попере­менного сужения и расширения артерий рук. Кровеносные сосуды живота и периферических частей тела действуют реципрокно. Известно, что некоторые сильные эмоции оказывают значительное влияние на мочевой пузырь и кишечник, железы рта, горла и кожи, а также печень и что некоторая степень этого влияния, несомненно, имеет место также и в случае более слабых эмоций.' То, что пульс и частота дыхания играют ведущую роль во всех эмоциях, известно слишком хорошо, чтобы приводить доказатель­ства. Столь же примечательна... непрерывная работа произвольных мышц в наших эмоциональных состояниях. Даже если в этих мышцах не происходит внешних изменений, соответственно с каждым настрое­нием меняется их внутреннее напряжение, ощущаемое в виде измене­ний тонуса. В состоянии депрессии обычно преобладают мышцы-сгибатели, в состоянии восторга или воинственного возбуждения — мышцы-разгибатели. Огромное множество различных сочетаний и комбинаций, в которые способны соединиться эти органические сдвиги, делают в принципе возможным, что каждому, даже слабо выраженному оттенку эмоции соответствует свой уникальный, если его рассматривать в целом, комплекс изменений в теле. (...)

Далее следует отметить, что в тот момент, когда некоторое телесное изменение возникает, — оно нами более или менее ясно переживается. Если читателю никогда не приходилось обращать на это внимания, ему будет интересно и удивительно узнать, как много разных локальных переживаний возникает у него в теле при различных эмоциональных состояниях. (...) На всем своем пространственном протяжении наше тело весьма чувствительно, и каждая его частица вносит вклад меняющихся переживаний --' смутных или ясных, приятных или болезненных — в то общее чувство самого себя, которое непременно есть у каждого. Удиви­тельно, какие незначительные детали способны влиять на этот чувствительный комплекс. Когда мы даже слегка чем-нибудь обес­покоены, можно заметить, что главную роль в чувстве тела играет напряжение, часто совсем незначительное, бровей/и взгляда. При неожиданном затруднении какая-то неловкость в горле вынуждает нас совершить прочищающее его глотательное движение или слегка откашляться; можно привести еще очень много других примеров. Однако мы занимаемся здесь скорее общими положениями, чем частностями, поэтому, не останавливаясь больше на этих примерах, я буду далее придерживаться высказанной точки зрения, что каж­дое происходящее изменение переживается2.

2 Разумеется, возникает вопрос, касающийся физиологии: как. переживаются такие изменения? После того ли, как они совершились, когда сенсорные нервы соот­ветствующих органов приносят обратно в мозг сообщение о происшедших переменах, или до того, как они совершились, благодаря осознанию нисходящих нервных импуль­сов, отправляющихся к органам, которые они возбуждают? Я полагаю, что все имеющиеся данные свидетельствуют в пользу первой альтернативы. (...)

86

Я продолжаю настаивать на основной мысли своей теории, кото­рая состоит в следующем. Если мы представим себе некоторую сильную эмоцию и затем постараемся удалить из сознания пережи­вания всех тех телесных симптомов, которые ей свойственны, окажется, что ничего не осталось, нет никакого «психического материала», из которого эта эмоция могла бы образоваться, и что сохраняется лишь холодное и безразличное состояние интеллекту­ального восприятия. (...) Можно ли вообразить состояние ярости и вместе с тем не представить себе волнения, возникающего в груди, прилива крови к лицу, раздувания ноздрей,' сжимания зубов и желания энергичных действий, а вместо всего этого — рас­слабленные мышцы, ровное дыхание, спокойное лицо? Автор по крайней мере определенно не может. С исчезновением так назы­ваемых проявлений ярости полностью исчезает и сама ярость;

единственное, что может занять ее место — это некоторое хладно­кровное и бесстрастное .суждение, относящееся исключительно к области интеллекта и полагающее, что известное лицо или лица за свои грехи заслуживают наказания. То же можно сказать и о печали: чем бы она была без слез, рыданий, боли в сердце и стеснения в груди? Бесчувственным заключением о том, что некие обстоятельства достойны сожаления — ничего больше. То же самое обнаруживает и любая другая страсть. Полностью лишенная телес­ного выражения эмоция — ничто. (...) Чем тщательнее я изучаю свои состояния, тем сильнее я убеждаюсь в том, что каковы бы ни были мои настроения, привязанности и страсти, все они создают­ся и вызываются теми телесными изменениями, которые мы обычно

• называем их выражением или следствием. И мне все больше кажется, что если бы мое тело перестало быть чувствительным, я оказался бы лишен всех эмоциональных переживаний, и грубых, и нежных, и влачил бы существование, способное лишь на познание и интеллектуальную деятельность. (.'..)

Но если 'эмоция представляет собой лишь переживание рефлек­торных процессов, вызываемых тем, что мы называем ее «объектом», процессов, возникающих в результате врожденной приспособлен­ности нервной системы к этому объекту, мы немедленно наталкива­емся на такое возражение: у цивилизованного человека большая часть объектов эмоций суть вещи, врожденную адаптацию к кото­рым предполагать было бы нелепо. Большая часть ситуаций, вы­зывающих стыд, или многие оскорбления чисто условны и изменяются в зависимости от социального окружения. То же относится ко многим случаям страха и желания, меланхолии и сожаления. В отношении по крайней мере этих случаев может показаться, что идеи стыда, желания, сожаления и т. д. должны сначала связаться с этими условными объектами воспитанием и ассоциациями и только

.затем могут последовать телесные изменения, а не наоборот; почему же этого не может быть во всех случаях?

Тщательное обсуждение этого возражения завело бы нас далеко в изучение чисто интеллектуальных представлений. (...) Напомним лишь хорошо известный эволюционный принцип: когда некоторая

87

 способность оказалась закрепленной у животного благодаря ее полезности при наличии определенных факторов среды, она может оказаться полезной и при наличии других факторов, которые пер­воначально не имели никакого отношения ни к ее появлению, ни к ее закреплению. И раз уже в нервной системе появилась способность разряжаться, самые разные и непредвиденные воз­действия могут спускать курок и вызывать соответствующие из­менения. И то, что среди этих вещей есть условности, созданные человеком, не имеет никакого психологического значения. (...)

Вслед за тем, как мы отвели это возражение, возникает сом­нение более общего порядка. Можно задать вопрос: имеются ли доказательства тому, что восприятие действительно способно выз­вать многочисленные телесные изменения путем непосредственного физического влияния на организм, предшествующего возникнове­нию эмоции или эмоционального образа?

Единственное, что здесь можно ответить, что эти доказатель­ства весьма убедительны. Слушая стихотворение, драму или герои­ческую повесть, мы часто бываем удивлены неожиданной дрожи, как бы волной пробегающей по телу, учащенному сердцебиению, появлению слез. Еще в большей степени это проявляется при слушание музыки. Когда мы в темном лесу внезапно видим дви­жущийся силуэт, у нас замирает сердце и мгновенно задерживается дыхание еще до того как появляется представление об опасности. Если друг подходит близко к краю пропасти, нам «делается нехо­рошо», и мы отступаем шаг назад, хотя хорошо понимаем, что он в безопасности и у нас нет отчетливой мысли о его падении. Автор хорошо помнит свое удивление, когда семи-восьмилетним мальчиком он упал в обморок, присутствуя при кровопускании, которое производилось лошади. -Кровь была в ведре, оттуда торчала палка и, если ему не изменяет память, он мешал ее и смотрел, как она капает с палки, не испытывая ничего, кроме детского любопытства. Вдруг в глазах у него потемнело, в ушах послышался шум, больше он ничего не помнит. Раньше он никогда не слышал о том, что вид крови может вызвать обморок или тошноту. Отвра­щения или ожидания какой-либо другой опасности он также прак­тически не испытывал и даже в том нежном возрасте, как он хорошо помнит, не мог не удивиться тому, как простое физическое присутствие ведра темно-красной жидкости смогло оказать такое потрясающее действие на организм.

Представьте себе два острых стальных ножа под прямым углом режущих друг друга лезвиями. При этой мысли вся наша нервная организация находится «на пределе»; и может ли здесь, кроме этого неприятного нервного переживания и страха, что оно может повториться, возникнуть еще какая бы то ни было эмоция? Основа­ние и содержание эмоции здесь полностью исчерпывается бессмыс­ленной телесной реакцией, которую непосредственно вызывают лезвия. (...)

В такого рода случаях мы ясно видим, как эмоция и появля­ется, и исчезает одновременно с тем, что называют ее последствиями

88

или проявлениями. Она не имеет другого психического статуса, как в форме переживания этих проявлений или в форме их пред­ставления. Поэтому телесные проявления составляют все ее осно­вание, весь ее субстрат и инвентарь. (...)

Если наша теория верна, из нее с необходимостью следует, что любое произвольное возбуждение так назывемых проявлений некоторой эмоции вызовет и саму эмоцию. Разумеется, к большин­ству эмоций этот тест неприложим, поскольку многие проявления осуществляются органами, которыми мы не можем управлять. Одна­ко в тех пределах, в которых проверка может быть произведена, она полностью подтверждает сказанное. Все знают, что бегство усиливает паническое чувство страха и как можно усилить в себе печаль или ярость, дав волю их внешним проявлениям. Каждый спазм при плаче обостряет печаль и вызывает следующий, еще более сильный спазм, пока, наконец, вместе с усталостью и полным истощением не приходит передышка. В ярости мы, как известно, доводим себя до высшей точки возбуждения благодаря ряду вспы­шек ее выражения. Подавите внешние проявления страсти, и она умрет. Сосчитайте до десяти, прежде чем дать волю своему гневу, и он покажется вам нелепым. Свист для поддержания бодрости — не просто метафора. С другой стороны, просидите целый день с унылым видом, вздыхая и отвечая на вопросы мрачным голосом, и вас охватит меланхолия. (...) Расправьте морщины на лбу, зажгите взор огнем, выпрямите корпус, заговорите в мажорном тоне, скажите что-нибудь сердечное, и ваше сердце должно быть поистине ледя­ным, если оно постепенно не оттает! (...)

Я убежден, что из этого закона нет настоящих исключений. Можно упомянуть тяжелые последствия сдержанных слез, а также успокоение, которое наступает у разозленного человека, который выговорился. Но это только лишь особые проявления правила. Каждый акт восприятия должен вести к некоторому нервному возбуждению. Если им будет нормальное выражение эмоции, оно скоро пройдет, и наступит естественное успокоение. Но если нормаль­ный выход почему-то заблокирован, нервные сигналы могут при определенных обстоятельствах пойти по другим путям, вызывая другие и худшие следствия. Так, мстительные планы могут заместить взрыв негодования; внутреннее пламя может испепелить тело того, кто удерживается от слез, или он может, по словам Данте, окаме­неть изнутри; в таких случаях слезы или бурное проявление чувств могут принести благодатное облегчение. (...)

Последним веским доводом в пользу тезиса о первичности телес­ных проявлений по отношению к переживаемой эмоции является та легкость, с которой мы благодаря ему можем объединить в единую схему нормальные и патологические случаи. В каждом сумасшедшем доме мы находим примеры как совершенно немотиви­рованного страха, ярости, меланхолии, тщеславия, так и столь же немотивированной апатии, сохраняющейся, несмотря на самые вес­кие объяснения ее необоснованности. В первом случае мы должны предположить, что нервные механизмы становятся настолько

89

 «подвижны» в направлении какой-нибудь одной эмоции, что почти каждый раздражитель, даже самый неподходящий, вызывает их смещение в этом направлении, и как следствие — комплекс пережи­ваний, составляющих данную эмоцию. Так, например, если человек не способен глубоко вдохнуть, если его сердце трепещет, если он чувствует в области желудка то, что ощущается как «пре-кордиальное беспокойство», если он испытывает непреодолимую тенденцию сидеть съежившись, как бы прячась и не двигаясь, и возможно, если это сопровождается другими висцеральными про­цессами, ныне неизвестными, — если все это неожиданно происхо­дит с человеком, он будет переживать это сочетание как эмоцию ужаса, он станет жертвой того, что известно под названием «смер­тельного страха». Мой друг, с которым время от времени слу­чались приступы этой ужаснейшей болезни, рассказывал мне, что у него все это происходит в области сердца и дыхательного ап­парата, что его главные усилия во время приступов направлены на то, чтобы установить контроль над дыханием и замедлить сердце­биение и что в момент, когда ему удается глубоко вздохнуть и выпрямиться, ужас, ipso facto исчезает3.

Одна из пациенток Браше так описывала противоположное сос­тояние эмоциональной нечувствительности...:

«Я продолжаю постоянно страдать; я не переживаю ни одного приятного момента, никаких человеческих чувств. Я окружена всем, что может сделать жизнь счастливой и привлекательной, но я не способна ни радоваться, ни чувствовать — то и другое стало физически невозможным. Во всем, даже в самых нежных ласках моих детей, я нахожу лишь горечь. Я целую их, но что-то лежит между нашими губами. И это ужасное что-то стоит между мной и всеми радостями жизни. ... Все мои ощущения, всякую часть моей личности, я воспринимаю так, как если бы. они отделены от меня и уже не могут доставить мне никакого чувства; кажется эта неспособность является результатом ощущения пустоты в передней части головы, а также следствием понижения чувствительности всего тела.... Все функции и'дейст­вия в моей жизни сохранились, но они лишены соответствующего чувства и удов­летворения от них. Когда у меня мерзнут ноги, я их согреваю, но не чувствую удовольствия от тепла. Я узнаю вкус пищи, но ем без всякого удовольствия.... Мои дети растут красивыми и здоровыми — так говорят мне все, я и сама это вижу — но восторга и внутреннего удовлетворения, которые я должна испытывать, у меня нет. Музыка потеряла для меня всю прелесть, а я. любила ее так нежно. Моя дочь играет очень хорошо, но для меня это просто шум. ...»4.

Другие жертвы этого заболевания описывают свое состояние как наличие ледяных стен вокруг них или оболочки из каучука, через которые в замкнутое пространство их чувств не может про­никнуть ни одно впечатление.

Если наша гипотеза верна, мы должны осознать, как тесно наша душевная жизнь связана с телесной оболочкой в самом стро­гом смысле слова. Восторг, любовь, честолюбие, возмущение и -гордость, рассматриваемые как переживания, растут на той же почве, что и самые примитивные телесные ощущения удовольствия

3 Следует признать, что есть случаи смертельного страха, в котором сердце значительной роли не играет. (...)

4 Цит. по: S е m a I. De la Sensibilite generale dans les Affections melancoliques. Paris, 1876, pp. 130—135.

90

боли. Но еще в начале статьи было сказано, что это верно лишь в отношении того, что мы договорились называть «стандарт­ными» эмоциями и что те внутренние переживания, которые с пер­вого взгляда кажутся лишенными телесных проявлений, выпадают цз нашего рассмотрения; о них поэтому в заключение следует сказать несколько слов.

Как помнит читатель, к ним относятся моральные, интеллекту­альные и эстетические переживания. Сочетания звуков, цветов, диний, логических выводов, телеологических построений доставляют нам удовольствие, которое кажется нам заключенным в самой форме этих явлений и не имеющим ничего общего с какой-либо де­ятельностью органов вне мозга. Гербартианцы пытались классифи­цировать переживания по форме, которую составляют идеи. Геомет­рическое построение может быть таким же «прелестным», а акт правосудия таким же «аккуратным», как мелодия или рисунок, хотя красота и .аккуратность кажутся во втором случае связанными исключительно с ощущением, а в первом — не имеющим к ощущению никакого отношения. Значит у нас, или по крайней мере у некото­рых из нас, есть чисто церебральные формы удовольствия или неудовольствия, явно отличающиеся своим происхождением от так называемых «стандартных» эмоций, которые мы анализировали. Разумеется, читатели, которых мы до сих пор не смогли убедить, ухватятся за это допущение и скажут, что с его принятием мы отказываемся от всего, что утверждали. Поскольку музыкальные образы или логические выводы могут непосредственно возбуждать некоторый вид эмоциональных переживаний, они скажут: «Разве не более естественно предположить, что и в случае так называемых «стандартных» эмоций, вызванных действием объектов или наблю­дением событий, переживание эмоции тоже возникает непосредст­венно, а телесное выражение представляет собой нечто, что насту­пает позже и добавляется к этому переживанию».

Но трезвое исследование случаев чисто церебральных эмоций не подтверждает этого. Если в них интеллектуальное чувство дейст­вительно не связано с какими-то телесными действиями, если мы не смеемся из-за изящества некоторого технического приспособления, если мы не дрожим, понимая справедливость акта правосудия, не чувствуем зуда, слыша совершенную музыку, — наше психическое состояние приближается к суждению о правильности более чем к чему-либо еще. Такое суждение следует относить скорее к соз­нанию истины: оно является когнитивным актом. Однако в дей­ствительности интеллектуальное чувство едва ли когда-либо су­ществует само по себе. Тело, как показывает тщательная интроспек­ция, резонирует на воздействия значительно тоньше, чем обычно предполагают. Однако в тех случаях, когда большой опыт в отно­шении определенного класса явлений притупляет к ним эмоциональ­ную чувствительность и в то же время обостряет вкус и способ­ность к суждению, мы имеем чистую интеллектуальную эмоцию, если только ее можно так назвать. Ее сухость, бледность, отсутст­вие всякого жара, как это бывает у очень опытных критиков, не

91

 только показывает нам, как существенно она отличается от «стан­дартных» эмоций, которые мы рассматривали раньше, но и застав­ляет нас заподозрить, что различие между ними почти целиком определяется тем, что телесный резонатор, вибрирующий в первом случае, остается безголосым во втором. «Не так уж плохо» — высшая степень одобрения в устах человека с совершенным вкусом. «Rien ne me cheque»5 — была высшая похвала Шопена новой музыке. Сентиментальный дилетант, если бы проник в мысли подоб­ного критика, он бы почувствовал и должен был бы почувствовать ужас при виде того, как холодны, как эфемерны, насколько лишены человечности его мотивы одобрения или неодобрения. То, что кар­тина образует приятное для глаз пятно на стене, важнее ее содер­жания; глупейшая игра слов придает значение стихотворению;

совершенно бессмысленное чередование фраз одного музыкального произведения затмевает всякую выразительность другого.

(...) Во всяком искусстве, во всякой науке есть обостренное восприятие того, верно или не верно некоторое отношение, и есть эмоциональная вспышка и возбуждение, следующие за ним. Это две вещи, а не одна. Именно в первом сильны специалисты и мастера, второе сопровождается телесными проявлениями, которые едва ли их беспокоят. (...)

Возвратимся к началу — к физиологии мозга. Если мы будем представлять, что кора состоит из центров для восприятия изме­нений, происходящих в каждом отдельном органе чувств, на каждом участке кожи, в каждой мышце, в каждом суставе, в каждом сосуде, и что больше в ней ничего нет — мы все-таки будем иметь вполне удобную модель для помещения в ней эмоционального про­цесса. Объект воздействует на орган чувств и воспринимается соот­ветствующим корковым центром или этот центр возбуждается ка­ким-либо иным путем; в результате возникает идея этого объекта. Нервные импульсы, мгновенно распространяясь по соответствующим каналам, меняют состояние мышц, кожи, сосудов. Эти изменения, воспринимаемые, как и сам объект, многочисленными специфичес­кими участками коры, соединяются с ними в сознании и превращают его из просто воспринимаемого объекта в эмоционально пережива­емый объект. Не приходится вводить никаких новых принципов, постулировать что-либо, кроме существования обыкновенного реф­лекторного кольца и корковых центров, что в той или иной форме признается всеми. (...)

5 «Ничто в этом меня не шокирует» (фр.).

Клапаред (Claparede) Эдуард (24 мар­та 1873—29 сентября 1940) — швей­царский психолог. Профессор Женевс­кого университета (с 1908), один из основателей Педагогического института им. Ж-Ж. Руссо в Женеве (1912), став­шего впоследствии крупным междуна­родным центром экспериментальных ис­следований в области детской психо­логии. Продолжая традиции француз­ской эмпирической психологии (Т. Рибо, П. Жане, А. Вине и др.), Э. Клапаред в противовес атомизму и ассоцианизму немецкой психологии начала века пы­тался проводить функциональный под­ход к сознанию и психике в целом, рассматривая их прежде всего с точки зрения их значения в решении реальных жизненных задач, встающих перед ин­дивидом; однако последовательную реа­лизацию этих идей затруднял разделя­емый им принцип психофизиологичес­кого параллелизма. Э. Клапаред из­вестен своими исследованиями психи­ческого развития ребенка, в частности своей теорией детской игры, а также работами по клинической и педагоги­ческой психологии, психологическим проблемам профориентации  и др. Э. Клапаред оказал значительное влия­ние на формирование современной за­рубежной  генетической  психологии (Ж. Пиаже и др.). Сочинения: Психология ребенка и экспериментальная педагогика. Спб., 1911; Профессиональная ориентация, ее проблемы и методы. М., 1925; Как определять умственные способности школьников. Л., 1927; L'association des idees. P., 1903; La psychologie de I'intelligence. P., 1917; L'education fouc-tionelle. P., 1931; Psychologie de 1'en-fant et pedagogic experimentale.T. 1 — Le developpment mental. P., 1946. Литература: PiagetJ. La psy­chologie d'Edouard Claparede — Arch. Psycho!.. 1941, t. 28.

Э. Клапаред

чувства и эмоции

Психология аффективных процессов — наиболее запутанная часть психологии. Именно здесь между отдельными психологами сущест­вуют наибольшие расхождения. Они не находят согласия ни в фактах, ни в словах. Некоторые называют чувствами то, что другие называют эмоциями. Некоторые считают чувства простыми-конечными, неразложимыми явлениями, всегда подобными самим себе и изменяющимися только количественно. Другие же в проти­воположность этому полагают, что диапазон чувств содержит в себе бесконечность нюансов и что чувство всегда представляет собой часть более сложной целостности. (...) Простым перечис­лением фундаментальных разногласий можно было бы заполнить целые страницы. (...)

' Claparede. E. Feeling aiid emotions. — In: Reymert M. L. (ed). Feelings and emotions. Worcester, 1928, pp. 124—138.

93

 ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Когда возникает желание изучить какое-то психологическое явле­ние, полезнее всего, по моему мнению, начать с рассмотрения его в функциональном аспекте, другими словами, перед анализом деталей этого явления при помощи, так сказать, сильно увели­чивающей лупы лучше рассмотреть его менее увеличенным для того, чтобы принять во внимание его функциональное значение, его общее место в поведении.

Применяя этот методологический принцип к изучению аффектив­ных явлений, мы прежде всего должны задаться вопросом: для чего служат чувства и для чего служат эмоции? А если этот вопрос покажется чрезмерно категоричным, можно спросить: что представляет собой ситуации, в которых возникают чувства и эмоции, какую роль эти явления играют в поведении индивида?

Нельзя отрицать того, что функциональная точка зрения уже обнаружила свою плодотворность в психологии. Вспомним теорию игры Гросса, показавшую важность игры для развития ребенка, идеи Фрейда, рассмотревшего психические расстройства с точки зрения их функционального значения. Я сам рассмотрел этим спо­собом сон, истерию, также интеллект и волю. Несомненно, функцио­нальный подход представляет собой только введение в более пол­ное исследование. Однако он важен для выяснения путей, по которым могут вестись дальнейшие поиски.

Выдвигая вопросы не столько о том, каковы явления есть, сколько о том, что они делают, функциональная психология акцен­тирует внимание на поведении. Она, таким образом, тесно связана с бихевиоризмом. Однако она также и явно отличается от него, так как интересуется поведением, его закономерностями, детерми-' нацией, а не методом, которым эти закономерности изучаются. Для нее не имеет большого значения, являются ли эти методы объективными или интроспективными. (...)

РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ЧУВСТВАМИ И ЭМОЦИЯМИ

(...) Мы задались вопросом: для чего в повседневной жизни служат чувства и для чего — эмоции? На эти два вопроса у нас сразу же напрашиваются весьма различные ответы: чувства в на­шем поведении полезны, тогда как эмоции целесообразными не являются.

В самом деле, нам совсем легко представить человека, который никогда не переживал бы эмоции, никогда не испытывал бы сотря­сений страха или гнева, но который тем не менее был бы жизне­способным. Однако мы не можем представить себе человека, лишенного чувств — диапазона аффективных нюансов, позволяю­щих ему определить ценность вещей, к которым он должен приспо­собиться, человека, который не различал бы, что для него хоро-що, а-что вредно.

С другой стороны, наблюдения показывают, насколько эмоцио­нальные явления бывают неадаптивными. Эмоции возникают именно тогда, когда какая-то причина препятствует приспособлению. Че­ловек, имеющий возможность убежать, не испытывает эмоции страха. Страх обнаруживается только тогда, когда спастись бегством невоз­можно. Гнев возникает только тогда, когда противника нельзя ударить. Анализ телесных реакций при эмоциях представляет дока­зательства тому, что субъект здесь совершает не адаптивные дейст­вия, а наоборот — реакции, которые напоминают примитивные инстинкты (это показал еще Дарвин). (...)

Бесполезность или даже вредность эмоции известна каждому. Представим, например, человека, который должен пересечь улицу, если он боится автомобилей, он потеряет хладнокровие и побежит. Печаль, радость, гнев, ослабляя внимание и здравый смысл, часто вынуждают нас совершать нежелательные действия. Короче говоря, индивид, оказавшись во власти эмоции, «теряет голову».

С функциональной точки зрения эмоция представляется рег­рессией поведения. Когда по той или иной причине естественная, правильная реакция не может быть совершена, противоположные тенденции вовлекают примитивные способы реагирования. А этими примитивными реакциями, рудиментами реакций когда-то полезных, могут быть как сокращения периферических мышц, так и явления васкулярные, тормозные, секреторные, висцеральные и т. д. Не­которые из них, возможно, не имеют биологического значения (например, слезы) и возникают исключительно в результате рас­пространения нервного импульса, не нашедшего себе естественного выхода. (...)

ПЕРИФЕРИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ЭМОЦИЙ

По моему мнению, теория Джемса—Ланге является единствен­ной, объясняющей существование в эмоциональном состоянии спе­цифических телесных явлений. Рассматривая телесные явления как результат (а не как причину) эмоции, старые теории сделали эмоцию совершенно загадочным процессом. Кроме того, в пользу теории Джемса — Ланге говорят важные факты: подавление эмоции при подавлении периферических явлений, как это утверждал Джеме, а также возникновение или усиление определенных эмоциональных состояний при потреблении ядов, алкоголя, кофе, гашиша и т. п.

Периферическая теория Джемса и Ланге сталкивается, однако, с весьма большими затруднениями. Если эмоция — это только созна­ние периферических изменений организма, то почему она воспри­нимается как «эмоция», а не как «органические ощущения»? Поче­му, испугавшись, я сознаю в себе «присутствие страха», а не просто некоторые органические впечатления, дрожание, биение сердца и т. д.?

94

95

 Мне неизвестно, чтобы до сих пор кем-то была предпринята попытка ответить на данное возражение. Не кажется, однако, что сделать это было бы очень трудно. Эмоция есть не что иное, как сознание формы, или «гештальта», многочисленных органических впечатлений. Другими словами, эмоция — это сознание глобальной установки организма.

Такое нерасчлененное и общее восприятие целого, в прошлом мною названное «синкретическим восприятием»2, является прими­тивной формой восприятия. Известно, что в случае эмоционально­го восприятия более полезно знать общую установку тела, чем отдельные, объединяющиеся в целое элементарные ощущения. Вос­приятие деталей внутренних ощущений не должно представлять для индивида большого интереса. Организму важнее всего действие. Но отдает ли он себе отчет о той общей установке, которая им проявляется по отношению к окружающему? (...)

Многие из получаемых впечатлений интерпретируются нами по-разному, в зависимости от направления наших интересов. Осо­бенно это верно для тактильных впечатлений, которые иногда вос­принимаются как объективные, а иногда — как субъективные. Про­верить это в эксперименте совсем нетрудно. Положите руку на стол. Одно и то же тактильное впечатление будет восприниматься, в зависимости от направления вашего внимания, то как «тактиль­ное ощущение», то как «твердый предмет», стол. В тот момент, когда ваш интерес направлен на себя (например, во время соот­ветствующего Психологического эксперимента), вы будете чувство­вать свою руку, а вовсе не стол.

То же самое происходит в случае эмоции. Если в состоянии гнева вы обратите внимание на кинестетические ощущения в стис­нутых кулаках, на дрожание своих губ и т. д. — гнева больше сознавать не будете. Или же позвольте гневу охватить вас; в таком случае вы перестанете раздельно воспринимать дрожание губ, свое побледнение или другие изолированные ощущения, воз­никающие в различных частях напряженной мышечной системы.

То, что сознание схватывает в эмоции, есть, так сказать, форма самого организма, или его установка.

Данная периферическая концепция, трактующая эмоцию как сознание установки организма, является, кроме того, единственной, способной рассматривать тот факт, что эмоция непосредственно, безусловно «понимается» тем, кто ее испытывает. Эмоция содержит свою значимость в себе. Ребенок, впервые испытывающий большой страх, большую радость или охваченный вспышкой гнева, насколько мы можем судить об этом на основании наблюдения или по собст­венной памяти, непосредственно понимает, что с ним случилось. Для успешного понимания значения такого взрыва своего организма он не нуждается в прошлом опыте, который ему необходим для понимания впечатлений, доставляемых зрением или слухом, впе­чатлений, не обладающих никакой непосредственной или безус -

2 ClaparedeE. Archives de Psychologie, vol. 7, 1908, p. 195.

довной значимостью. Но что значит «понимать»? Не состоит ли «понимание» по существу в принятии установки по отношению к объекту? Если это так, причем если само такое принятие установки обусловлено причинами врожденного и инстинктивного характера, тогда вовсе не удивительно, что эмоции понимаются безусловно.

Последние замечания позволяют нам понять, насколько... ан­типсихологическим является классическое «центральное» понимание эмоций: «Мы дрожим, потому что боимся, мы плачем, потому что огорчены, мы сжимаем зубы, потому что сердимся». (...)

Фактически оно предполагает, что мы при помощи простого интел­лектуального восприятия можем установить, что ситуация, в которой мы находимся, «опасная», «угрожающая», «огорчающая» и т. д. Но «опасность», «огорчение» и т. д. не являются фактами сознания, вызываемыми внешними воздействиями, какими являются, напри­мер, ощущения цвета или температуры. Это мы сами окрашиваем вещи или внешние ситуации, проецируя на них те чувства, которые они у нас порождают и которые они возбуждают, вызывая реакцию нашего организма. Ребенок считает большую собаку или темноту внушающими ужас потому, что они вызывают в нем реакции, сознание которых мы называем «страхом».

Утверждать, как это делает классическая теория, что ситуация вызывает страх потому, что мы считаем ее ужасающей — значит, либо вовсе не объяснить, почему мы находим эту ситуацию страш­ной, либо вращаться в порочном кругу. (...)

ФУНКЦИОНАЛЬНОЕ ПОНИМАНИЕ АФФЕКТИВНЫХ ЯВЛЕНИЙ

Мы утверждаем, что эмоция способна придать значимость породившей ее ситуации. Это положение нуждается в уточнении. В самом деле, если эмоция является расстройством поведения, плохо адаптированным актом, каким же образом она может при­давать вещам верное значение?

Нельзя забывать, однако, что эмоция, будучи объективно плохо адаптированным актом, репрезентирует тем не менее целостную реакцию, имеющую биологическое значение. Объективной неадап­тивности может соответствовать субъективная полезность. Приня­тая организмом установка не приводит к эффективному разрешению ситуации. Она тем не менее «понимает» сама себя, так сказать ориентирует себя в определенном направлении.

Я полагаю, что для объяснения парадокса неадаптивных реак­ций, играющих вместе с тем полезную роль — поскольку нельзя отрицать, что страх, пыд, печаль, радость имеют большое зна­чение в жизни человека, — проще всего выдвинуть следующую гипотезу. Эмоция является смесью с изменяющейся пропорцией адаптивных и неадаптивных реакций. Чем ближе эмоция к форме шока, взрыва, тем значительнее в ней доля неадаптивности по срав­нению с адаптивностью.

96

97

 рассматриваемые во времени, обе части эмоционального явле­ния обычно следуют друг за другом. Иногда эмоция начинается с шока, с неадаптивных реакций, постепенно перестраивающихся в полезное поведение. Иногда наоборот, сначала проявляет себя полезная адаптация, а, когда она сталкивается с препятствием за ней следует эмоциональный взрыв. Разве не демонстрируют нам существование таких форм аффективных процессов наблюдения за эмоциональными явлениями в повседневной жизни?

Неспособность эмоции, имеющей характер взрыва, полезно влиять на поведение, можно показать на следующем примере, взятом из множества других.

Два человека, скажем, проходят ночью через лес. Один из них, более эмоциональный, испытывает сильный страх. Другой сохраняет спокойствие. Затем они должны возвратиться, тоже ночью, через тот же самый лес. Испытавший страх человек примет меры предосторожности. Он захватит оружие, возьмет с собой собаку. Второй человек своего поведения не изменит. Аффективные переживания во время первого прохождения леса, несомненно, и являются тем, что позднее изменило поведение первого путешест­венника. Несмотря на это, мы вправе спросить: эмоцией ли как таковой (рассматриваемой в качестве расстроив ва реакций) обус­ловлено изменение в последующем поведении? В самом деле, нам совсем нетрудно представить смелого человека, который, проходя через лес, отмечает, что такое путешествие небезопасно, и делает этот вывод, не переживая ни малейшей эмоции страха. Однако его дальнейшее поведение изменится таким же образом, как по­ведение человека, который испугался: он захватит с собой оружие, собаку. Сравнение этих двух случаев показывает, что страх вовсе не играет той роли, которую мы обычно склонны усматривать.

Что произошло со смелым человеком? Прохождение темного леса обострило его внимание, вызвало мысли о возможной защите, короче, обусловило установку «быть настороже». Не является ли восприятие этой установки тем, что составляет «сознание опас­ности»? И нельзя ли сказать, что и у человека, испытавшего страх, последующее поведение в полезную сторону было изменено именно этой установкой предосторожности? Эта установка была смешана с эмоцией или чередовалась с ней, и можно сказать, что поведе­ние было изменено в полезную сторону не вследствие эмоции, а независимо от нее.

Не приводят ли нас эти размышления к предположению о том, что наряду с эмоциями существуют реакции, отличающиеся от них своей адаптированностью, и, следовательно, способностью полезно ориентировать поведение? Эти реакции, эти установки, а также сознание субъектом их наличия мы объединяем вместе под общим названием чувств.                  '

Помимо эмоции страха мы должны обладать в таком случае «чувством страха», которое лучше было бы назвать «чувством опасности» и которое должно состоять в сознании установки к защите. Помимо эмоции гнева должно существовать «чув-

98

ство гнева», которое лучше было Оы назвать «воинственным чувством» и которое состоит в сознании установки к нападению и борьбе. (...)

Для эмоций радости и печали соответствующими чувствами будут чувства приятного и неприятного, удовольствия и страдания, как они изображены в современной психологии, и они тоже будут только сознанием положительной или отрицательной установки ор­ганизма по отношению к наличной ситуации. (...)

Мне кажется, что представленная здесь точка зрения объеди­няет разнообразные факты и создает некоторые преимущества, рассматриваемые мной ниже.

ПРИМИРЕНИЕ С ОБЩЕПРИНЯТЫМ ПОНИМАНИЕМ ЭМОЦИЙ

Наши представления позволяют в некоторой степени примирить периферическую теорию с общепринятым пониманием эмоций.

Общепринятое мнение о том, что страх часто возникает уже после осознания опасности той ситуации, в которой мы находимся, является верным. Только это осознание не сводится, как предпо­лагает классическая теория, к чисто интеллектуальному суждению. Согласно нашей теории, оно состоит в «чувстве опасности». Поэтому будем говорить, что эмоция страха следует за чувством опасности;

это случается тогда, когда мы оказываемся не в состоянии убе­жать или защитить себя естественным путем; на смену нормально развивающемуся поведению приходит тогда поведение расстроен­ное. По своему принципу этот подход глубоко отличается, однако, от классической теории, так как он полагает, что ни эмоция, ни чувство опасности не вызываются восприятием непосредственно. Развитию аффективного явления всегда необходимо предшествуют реактивные процессы. Именно появление этого процесса предо­стерегает нас от опасности. Эмоция, таким образом, проявляется только как особая фаза реактивного процесса. Когда завершение адаптивных реакций сталкивается в деятельности с препятствием, они замещаются примитивными реакциями, В случаях, когда эмоция возникает внезапно, например, когда мы вздрагиваем от неожидан­ного звука, теория Джемса — Ланге сохраняет полное значение в своей обычной форме.

Следующая схема, изображающая теории эмоций, прояснит,

как мы их понимаем:

99

Классическая теория

Восприятие — эмоция — органические реак­ции

Теория Джемса — Ланге

Восприятие — органические реакции — эмо­ция

Модифицированная периферическая теория

Восприятие — установка (на бегство),чувство (опасности) — органические реакции - змо ция (страх)

Бегство без эмоции

Восприятие — установка (на бегсгво),чувство (опасности) — бегство ( )

 ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ЧУВСТВА

Наша теория чувств имеет и то преимущество, что она отводит место интеллектуальным чувствам. Термин «интеллектуальное чув­ство» не имеет строго определенного значения. В работе «Психоло­гия чувств» Рибо объединяет под этим названием только удивление, изумление, любопытство, сомнение. Другие авторы добавляют к этому списку общее чувство, возникающее от движения нашей мысли, от ее успешности или бесплодности. По моему мнению, следует идти значительно дальше и включить в интеллектуальные чувства все те элементы мышления, которые Джеме называет переходными и которые не репрезентируют предметное содержание: сходство, импликацию, совпадение, уверенность, возможность, те тысячи отношений, которые мы выражаем словами: но, если, и, почему, после, до, а также мысли, выражаемые словами: будущее, прошлое, условный, отрицание, утверждение и т. п.

Вильям Джеме очень хорошо все это видел: «Если только такие явления, как чувства, существуют вообще, то насколько несомненно, что in rerum natura3 существуют отношения между объектами, настолько же и даже более несомненно, что существуют чувства, которыми эти отношения познаются. Нет союза или пред­лога и даже наречия, приставочной формы или перемены, инто нации в человеческой речи, не выражающих того или другого оттенка тех отношений, которые мы в данный момент действительно чувствуем существующими между более крупными элементами на шего мышления... Нам следовало бы говорить о чувстве и, чувстве если, чувстве но и чувстве через...»

Весьма курьезно, что эти столь проницательные замечания Джемса, заключающие в своей сущности плодотворную идею для психологии мышления, разделили судьбу затерявшегося письма. (...)

В работе «Association of ideas» (1903), остро полемизирующей с ассоцианизмом, я возродил идею Джемса и попытался развить ее в биологическом аспекте. Всякое интеллектуальное чувство рас­сматривается там как соответствующее адаптивным реакциям или установкам организма. «Не может ли тело, — писал я, — служить источником тех многочисленных идей, которым, это бесспорно, во внешнем мире, действующем на органы чувств, ничто не соответ­ствует, но которые вполне могут быть осознанием реакций тела на окружающую обстановку?» (стр. 317). Я применил эту точку зрения в отношении «понимания», вновь сделав его адаптивным, и определил чувство понимания как «осознание совершившейся адаптации, более или менее полной». (...)

Нам остается, однако, один трудный вопрос: почему интел­лектуальные чувства кажутся нам объективными, тогда как прочие чувства и эмоции — «нашими собственными состояниями»?

Но так ли это? Ведь многие интеллектуальные чувства, такие как уверенность, сомнение, утверждение и отрицание, логическое

3 В природе вещей (лат.). — Прим. перед. 100

заключение и т. п., в зависимости от обстоятельств, от направления наших интересов в данный момент, могут казаться нам как объек­тивными, так и субъективными. С другой стороны, действительно ли прочие чувства всегда субъективны? Мы знаем, как легко они объективируются. Эстетические переживания объективируются в прекрасном, отвращение—в отталкивающем и т. д. Мы говорим, что событие (объективное) является печальным, радостным, позор­ным, комическим или неприятным. Когда мы утверждаем, что рабо­та неприятна, мы помещаем это «неприятно» то в работе, то в себе, в зависимости от контекста наших мыслей.

По моему мнению, субъективность или объективность познава­емого содержания всегда является результатом вторичного процес­са, зависящего от приобретенного опыта. Изначально состояния нашего сознания не бывают ни объективными, ни субъективными. Теми или другими они становятся постепенно, по мере необходи­мости приспособления к физическому или социальному окружению.

Оглавление