Лекция 49. Выражение эмоций, эмоции, настроения, чувства

Эмоции составляют особый класс явлений, тоже относящихся к процессам внутреннего, как я условно его назвал, регулирования деятельности. Как и аффекты, они имеют весьма важное, может быть даже еще более важное жизненное значение. Как и аффекты, эмоции представляют собой смысловые образования, связанные чрезвычайно тесно с мотивами. Не случайно этимологически термин «мотив» и термин «эмоция» связаны друг с другом, то есть имеют один и тот же корень. Вместе с тем в развитии языка произошло разделение терминов. Образовались два термина, два однокоренных слова, и это не случайно. Потому что побуждения и то, что мы называем эмоцией, действительно представляют собою очень разные явления. Эмоции представляют собою все же особый класс, или подкласс, аффективных явлений, отличающихся от явлений, которые мы обозначили термином «аффект». Прежде всего, эмоции, в отличие от аффектов, имеют характер идеаторных процессов. Я хочу сказать этим, что если для возникновения аффекта необходимо наличие некоторой ситуации, некоторого события, или, как я в прошлый раз метафорически говорил, нужно, чтобы «медведь появился» или телеграмма была получена, то, в отличие от этого, эмоциональные процессы могут относиться к ситуации, которая еще не сложилась, к событиям, которые еще не наступили. И в этом смысле они имеют иную, а именно идеаторную, предвосхищающую функцию. Говоря об аффектах, я особенно настаивал на том, что аффекты действуют, выполняют эту предупреждающую, предвосхищающую, предвидящую, если хотите, функцию через свои следы, иначе не было бы эмоциональных процессов. Само предвидение возможности наступления некоторого события или складывающейся какой-то ситуации может быть эмоциогенным. Если воспользоваться прежней метафорой, ожидание телеграммы, возможность получения такой телеграммы представляет собой эмоциогенную, но не аффектогенную ситуацию.

Это первое существенное различие между аффективными процессами в узком смысле этого слова, то есть аффектами, и эмоциональными процессами, эмоциями. Я вынужден это подчеркнуть потому, что это гораздо более существенное отличие, чем отличие, которое обычно приводится (по силе, остроте переживания). Дело в том, что эмоции вовсе не отличаются от аффектов меньшей силой или меньшими эффектами. Они отличаются по своей функции, по способу, каким осуществляется регуляция, регулирование деятельности.

Их второе существенное отличие заключается в том, что эмоции не закрепляются за неким объектом или за некоторыми элементами ситуации. Или, если воспользоваться опять метафорическим термином, не липнут, не налипают на те или другие объекты или элементы ситуации, а, скорее, запоминаются и своеобразно обобщаются в связи с теми или другими возникающими ситуациями. Поэтому и получается так, что по отношению к сознанию возникновение и течение эмоций скорее и чаще описываются как процессы, которые совершаются не «во мне», то есть не как процессы, к которым я устанавливаю еще какое-то отношение, придаю им то или иное значение, так или иначе их оцениваю и способен даже готовиться к ним, а как то, что происходит со мной. Как мое. Поэтому я говорю «моя эмоция, мои чувства», а не «во мне происходящая эмоция», «во мне обнаруживающиеся чувства». Конечно, это только языковая тонкость, но она служит указанием на особое, отличное от аффектов место, которое занимают эмоциональные отношения в личности, на особое отношение к сознанию.

Я, наконец, должен остановиться еще на одной черте, характеризующей эмоциональное состояние в отличие от аффектов. Я говорил об аккумуляции и канализации аффектов. И аффекты действительно способны к аккумуляции, и это их закон, они способны к канализации, и это тоже их закон, но эти законы не применимы к собственно эмоциям. Эмоции осознаются, обобщаются и, вследствие этого, поразительным образом коммуницируются, то есть передаются.

Вы можете мне сказать, что аффекты тоже передаются. Нет, происходит заражение аффектом, может быть такое заражение. Но эмоции собственно коммуницируются, то есть передаются посредством, например, языка, выразительных движений, которые суть не только выражение, но движения коммуникации, то есть движения, посредством которых совершается общение, и в этом общении — передача эмоциональных процессов, эмоций, эмоциональных переживаний. Конечно, это особая передача. Эмоции имеют свой язык. Это кажется парадоксальным, но никакого парадокса здесь нет, он существует. Овладевая языком конкретного общения, всякий человек (или почти всякий человек, ибо исключения здесь есть, но никакого парадокса здесь нет, это уже патологические исключения) овладевает и языком передачи эмоций. Иногда он связан непосредственно с речевым общением, с языком в собственном смысле, и тогда есть какой-то компонент речи, который несет эту функцию передачи, коммуникации эмоций.

Проще всего охарактеризовать этот компонент речи как выразительный компонент. Вы можете сказать — интонационный. Но не только интонационный. Потому что такая эмоциональная передача может делаться и в условиях безынтонационного языка, письменно. Это мимические компоненты речи. Причем надо отметить, что эти формы передачи, коммуникации эмоций, в отличие от передачи путем заражения или воздействия аффектов, имеют ясно выраженную общественную, историческую природу.

Позвольте, опять можете вы спросить меня, но ведь есть однозначные способы передачи эмоций! Они только кажутся однозначными. Например, мимика лица у врожденно-слепых отличается от мимики лица, то есть собственно мимики других людей. Я скажу больше. Не составляет труда по мимике отличить врожденно-слепого от ослепшего. Вы, наверное, сами обращали внимание на то, что у некоторых слепых, а именно у врожденно-слепых, лицо недостаточно выразительно. Могут быть крайние, экстремальные условия, когда вступает в свои права мимика, и тогда это мимика другого порядка, чем мимика зрячего или поздно ослепшего человека. В замечательном опыте И.А.Соколянского при обучении врожденно-слепых и глухонемых детей на известном этапе их социализации (то есть их включения в общение через построение у них человеческих способов действия, человеческих форм жизни) понадобилось для общения обучать их адекватному мимическому выражению эмоций, то есть чувств. Я сейчас отчетливо вспоминаю клинику Соколянского (харьковский период в развитии дела воспитания слепоглухих детей), в одной из комнат которой была расположена большая специально сделанная коллекция масок, рельефных, естественно, масок с различными выражениями лица. Приходилось обучать мимике лица. Для чего же это делалось?

Для того, чтобы оживить лицо, которое в случае врожденной, то есть очень ранней (что эквивалентно) слепоты было невыразительным; надо было сделать его более выразительным. Сначала мысль Ивана Афанасьевича Соколянского заключалась в этом. Надо было оживить эту несколько мертвенную мимику. Мимику, относящуюся, повторяю, не к грубым аффектам, страшно интенсивным эмоциям, а мимику, так сказать, эмоционально выразительной обыденной жизни. Но потом произошло чудо. В эпоху становления идей Соколянского такие чудеса происходили довольно часто. Я как раз общался с Соколянским в тот самый критический период, когда эти чудеса стали обнаруживать себя. И вот одно из чудес. Оказалось, что включение мимики существенно изменило психику воспитанников. Дело в том, что общение доступными им техническими средствами, речевое общение, пополнившись мимическими, эмоциональными, иначе говоря, компонентами для окружающих, зрячих людей, сделало общение с ними более синтонным, как мы говорим, то есть больше настроенным на эмоциональный фон, на наличные эмоции.

Наверное, я не очень ясно, не до конца выразил эту очень важную мысль. Поэтому я прибегну к другому примеру, который будет иллюстрировать только что мной названный факт: повышение синтонности общения зрячего со слепым, при условии, что у слепого заучивается и вырабатывается (несколько искусственно) мимика. Дело в том, что уже в 20-х годах этого столетия, если мне не изменяет память, было описано довольно тяжелое неврологическое заболевание, которое приобрело условное название эмоционального паралича Вильсона. Меня поразило это описание, потому что оно психологически чрезвычайно богато. Заболевание сводится к тому, что возникает паралич мимических движений. Кстати, при полной сохранности сознания, у взрослых, разумеется, людей. По господствовавшей тогда периферической теории Джемса-Ланге, где выразительным движениям приписывалась роль вызывающих аффективно-эмоциональные переживания, казалось бы, уменьшение изменений на периферии, выключение целого класса, так сказать, моторных изменений на периферии, должно было бы привести к развитию некоторой эмоциональной тупости. К снижению, иначе говоря, эмоциональности, способности или расположенности к эмоциональным переживаниям. Оказалось же прямо наоборот. При наступлении этого типа паралича (это редкий случай) эмоциональная сфера, эмоциональная жизнь обострялась. Почему? Потому что нарушалась синтонность общения. Собеседник не попадал в эмоциональный строй, который был закрыт из-за маскообразности, невыразительности больного, выразительные движения которого пострадали вследствие патологического нарушения. Вот почему, когда мы снимаем неподвижность и делаем условную, но все же выразительность лица у врожденно-слепого, синтонность общения с ним повышается.

Я здесь ненадолго оставляю сферу эмоций и перехожу к сфере общения. Когда мы вступаем в общение с любым другим человеком, то мы безотчетно, не осознавая этого, непременно учитываем эмоциональное состояние собеседника. Неучет этого состояния приводит к нарушению того, что мы называем синтонностью общения. Возникают те коллизии, которые зависят от неуместности способов вступить в общение, выбора предмета общения и, наконец, экспрессивности, выразительности общения, которое мы устанавливаем. Объективные обстоятельства ничего нам не говорят о возможной наличной эмоции. Мы можем их не знать. И вот здесь может возникнуть эта коллизия. Это значит — скажем, веселое, эмоционально положительно окрашенное обращение на фоне негативного, отрицательного, будем говорить даже острее — тяжелого эмоционального состояния. Вот это и есть нарушение синтонности. Мы необыкновенно хорошо прилаживаемся к собеседнику, и делаем это автоматически, то есть не отдавая себе в этом отчет. Это правило общения, которому мы все подчиняемся. Даже когда мы хотим перестроить эмоциональную тональность общения, мы можем это сделать, только учитывая наличные эмоции, наличное эмоциональное состояние, наличные эмоциональные процессы собеседника. Я не знаю, смог ли я у вас сейчас вызвать картины синтонности общения и нарушения синтонности. Это повседневная картина, картина повседневного опыта. Ее очень трудно ясно вычленить потому, что мы, как правило, синтонны. Асинтонность выявляется редко. Поэтому налицо громадный опыт синтонности, которую мы считаем нормальным условием общения, и относительно очень малый опыт нарушения синтонности, асинтонности.

Я ведь говорил сейчас о мимике в узком смысле слова, то есть о выразительных движениях лица. Теперь я должен сказать о мимике шире, о пантомимике. Так сказать, опустившиеся руки, вся внешняя картина, соответствующие позные движения, вместе с мимикой лица, с характером самого звучания, выразительными компонентами в речи, — ориентировка на них в совокупности и дает возможность сонастраивания, то есть обеспечения синтонности в общении. Итак, эмоции коммуницируются, или, что то же самое, они обобщаются, они приобретают свое существование для сознания, тем самым, значит, обобщаются. Они существуют в системе значений особого порядка. Эти значения несут обобщения различных многообразных эмоциональных состояний. Более того, набор эмоций исторически изменчив. И исторически возникают такие эмоции, которые на предшествующих этапах исторического развития, то есть на предшествующих этапах развития общества и общественных отношений оказываются не существующими. Как и наоборот. Некоторые эмоции оказываются действительно принадлежащими к племени вымирающих, то есть отходят, теряют свое место в жизни человека. Они историчны.

Можно опять сделать здесь возражение: но аффекты, по-видимому, тоже историчны. Да, но только по-разному. Эмоции меняются по содержанию в ходе истории, а аффекты — по условиям, их вызывающим. Или изменяются исторически вторично вследствие того, что на них «наплавляются» исторически изменчивые эмоции.

Я, излагая очень кратко, все же должен отметить и еще одну особенность. Эмоции тоже образуют эмоциональные следы, но это следы особого рода. Это не те аффективные комплексы, о которых я говорил раньше. Это постэмоциональные состояния. Это продолжающиеся эмоциональные сигналы после того, как собственно эмоциональная ситуация, эмоциогенная, вернее, ситуация отошла во времени. Нужно сказать, что эти постситуационные эмоции описывались издавна в психологии и представляли собой загадочный подкласс эмоциональных явлений, чаще всего совершенно отделявшийся от собственно эмоциональных явлений. Это настроения. Вот эти легкие, относительно хронические, то есть длящиеся во времени, эмоциональные состояния, действительно, на первый взгляд, кажутся образующими особый подкласс. И они кажутся образующими особый подкласс потому, что представления об эмоции по типу аффекта, по общей схеме, без дифференциации функций, действительно выделяет эти состояния как непохожие, заставляет специально искать их детерминацию, отличную от детерминации эмоциональных явлений, и это впечатление усугубляется вследствие того, что не рассматривается обычно отношение эмоций к сознанию.

Вместе с тем то, что мы называем настроениями, вот эти своеобразные хронические эмоциональные состояния, — это своеобразная хроническая сигнализация. А вы знаете, что сигнализируют все аффективные состояния? Это соотношение между, так сказать, субъективным долженствованием и реальными условиями, реальными событиями, реальными действиями. Попросту говоря, это всегда отношение мотивов к их осуществлению, то есть выполнению, реализации этого побуждения, этого мотива, или возможности такой реализации.

Дело в том, что в этой регуляции, в этой функции, в этой своей природе настроению принадлежит чрезвычайно большая роль. И если бы меня спросили, как соотнести регулирующую роль в этом отношении эмоций и тех своеобразных эмоциональных процессов или явлений, которые мы называем настроениями, то я бы очень затруднился поставить на первое место эмоции и куда-то отодвинуть настроения по их значению. Настроения представляют собой субъективные сигналы неадекватности деятельности ее мотивам и, следовательно, сигналы необходимости поиска адекватной деятельности. Это в самом общем и грубом выражении. А теперь выражение посложнее, но зато поточнее, поправдивее, повернее. Вы хорошо помните то, что я рассказывал о смыслообразующей функции мотивов. Вы, вероятно, помните понятие «задачи на смысл», которое я в этой связи должен был ввести в рассмотрение. Это осознание, это «задача на осознание». Задача на смысл, на открытие этого смысла. Что данное событие представляет собой не объективно, то есть в своем объективном значении, а что оно для субъекта, для утверждения его жизни или, что то же самое, для утверждения его, субъекта, в жизни?

В решении этой задачи особая функция принадлежит эмоциональным процессам и особенно настроениям — эмоциональным сигналам, продолжающимся за пределами ситуации. Я не случайно, а очень намеренно ввожу здесь термин «сигнал». То, что ориентирует, что представляет собой веху, как бы напоминание, это именно ориентир, ориентирующий сигнал. Всякий сигнал ориентирует, если говорить применительно к поведению, применительно к жизни живого существа. Так вот, это особая сигнализация.

Что же она сигнализирует? Эмоции в актуальной ситуации отражают адекватность-неадекватность ситуации деятельности ее мотивам, мотивации. Кстати, это положение в последнее десятилетие стало широко распространяться. Мне недавно пришлось редактировать том «Экспериментальной психологии», которая составлена П.Фрессом и Ж.Пиаже, посвященный эмоциям, мотивам, личности. Фресс сам писал главу об эмоциях1. И вот я обращаю внимание на то, что Фресс, давая очень широкий обзор разных исследований, интересных и неинтересных, на животных и на человеке, без выделения даже особенностей человеческих эмоциональных состояний, все же приходит к этому выводу. К одному из очень немногих общепринятых выводов. Это связь эмоций с мотивами. Значит, я только повторяю ставшую уже общим местом в современной психологии эту связь, напоминаю о ней.

И вот теперь хочу эту мысль немножко развить, скорее напомнить. Я об этом упоминал, когда говорил об мотивах, об их функциях. В частности, это функции не только побуждения, но и смыслообразования. Дело все в том, что есть необходимость постановки задачи на обнаружение — что произошедшее событие, совершенный поступок представляет собой для субъекта с точки зрения его мотивационной сферы в целом. И вот здесь и выступает эта чрезвычайная, я бы сказал, особенно важная функция таких как бы продленных эмоциональных сигналов, которые ждут того, чтобы вызвать необходимые процессы. Именно вызвать, поставить эту задачу, которую я назвал задачей на смысл. И очень легко нарисовать эту ситуацию. Я ее изображу. Если я ее описывал, я повторю еще раз описание, чтобы связать одно с другим.

Итак, происходит ряд событий, на которые субъект отвечает множеством актов, множеством действий, принятыми решениями. Я включаю сюда, конечно, и действия общения. Возникает, допустим, некоторое настроение. Какое? Давайте грубо делить — положительное или отрицательное. Оно тащится, как шлейф, за этими делами. И вот возникает пауза, заполненная этим настроением. Что-то меня огорчает, у меня плохое настроение. Мы говорим — испорченное настроение. Оно окрашено со знаком «минус». Пожалуйста, называйте это настроением огорченности, тревожности. Они, действительно, очень многообразны. Мы не можем не упрощать здесь потому, что мы ничего не знаем об основаниях, по которым эти сигналы меняют свое качество, субъективное звучание. Ну, вот испортилось настроение. Что его испортило? Сигналы и несут в себе этот вопрос. Вы перебираете события. Когда вы возвращатесь к эмоциогенной ситуации, то этот остаток, продолжающийся сигнал, усиливается. Вот теперь он метит, ретроспективно выделяет эту ситуацию. Я включаю сюда акты поведения, акты общения. Вы делаете открытие — вот, оказывается, что вызвало, что зафиксировало эмоцию, продолжало настойчиво сигнализировать о себе. Иногда это бывает нечто неожиданное. Можно огорчиться от внешнего успеха. Это изменяет ваше дальнейшее поведение, потому что открывает его действительный смысл, личностный смысл. Это может быть, напротив, высоко положительное настроение. Вот вы вернулись с каким-то чувством успеха, радости, триумфа, сказал бы Жане. Возникает — самим фактом сигнала, не вы ее ставите, — задача: откуда такая эмоция в ситуации, которую вы интеллектуально, абстрактно, объективно оцениваете как отрицательную. Откуда, по-вашему? Оказывается, причина коренится в мотивационой сфере.

Это объективно отрицательное явление для вас приобрело положительный эмоциональный оттенок. Стоп. Что-то должно меняться. Я не знаю, что, в какую сторону. Для этого надо иметь совершенно конкретный материал для анализа, а не искусственные, придуманные иллюстрации, какими я сейчас пользуюсь. К сожалению, сегодня этот конкретный анализ вы можете найти только вне психологии, в первичных источниках, в живых описаниях внутренней жизни человека, будет ли это описание сделано в художественной форме или в какой-то другой. Мне остается заметить к тому, что я говорил, что нередко или, во всяком случае, в некоторых случаях эмоциогенными являются не только ситуации и, соответственно, реакции на эти ситуации и действия человека, его общение, но иногда эмоциогенными, то есть порождающими эмоции, являются лишь аффекты. Я об этом упоминал не раз.

Аффект может быть источником эмоции. Это еще раз подтверждает их несовпадение. Одно не может быть источником самого себя. Нет, он раздваивается. Поэтому и получается — я вспылил резко в общении, а это что? Положительный аффект. Я имею в виду гнев не «белый», то есть невыраженный, а «красный», как его называли старые исследователи. То есть гнев разрешившийся. И вот разрешающийся гнев относится всеми безоговорочно к положительным аффектам. Как приятно гневаться! Вы когда-нибудь пробовали гневаться? Явно стенический аффект. И вы сейчас скажете — нет, что-то не так, что-то я неправильно говорю. Да, потому что гнев немедленно вызывает отрицательную эмоцию. Правильно. Оказывается, в эту самую бочку меда положительного аффекта вам немедленно вливают какую-то гадость. Понимаете? И теперь ретроспективно вам кажется неприятно — я вспылил, разгневался, вел себя несдержанно, плохо. Это отрицательный аффект? Нет, это аффект положительный. Вы в этом правы. Все симптомы гнева совпадают с симптомами положительных аффектов, это давно известно. А он оказался остро эмоциогенным, и у людей, у некоторых людей, у большинства, наверное, людей, вызывает достаточно сильное эмоциональное отвержение. Получается сплавливание эмоциогенных аффектов с тем, что они порождают, то есть с эмоцией. Аффективно-эмоциональный сплав. Я не случайно сказал «аффективно-эмоциональный», а не «эмоционально-аффективный». Может быть, позитивные эмоциональные переживания сигнализации, я подчеркиваю, управляющей сигнализации, могут выражаться в сигнализирующих эмоциях и положительного порядка.

Например, положительная эмоциональная сигнализация, то есть подкрепляющая сигнализация, усиливающая направление и характер действия в условиях, когда вам удается преодолеть аффект. Я это очень отчетливо наблюдал в тех случаях, о которых всегда как-то забывают, их все знают, но никто как следует этого не использует. Опять-таки в парашютном прыжке. Аффект, предпрыжковый, стартовый вызывает затем необыкновенно сильную эмоциональную реакцию. Положительную. Со всеми признаками положительных эмоциональных состояний. Ну, я сейчас говорю об острой ситуации, такой как прыжок с парашютом, или о других спортивного типа случаях преодоления трудностей там, где имеется возможность возникновения стартового аффекта, боязни, страха, а потом всегда — осуществление действия вопреки, напротив, против шерсти. Это элементарная аффективная сигнализация, наступающая в момент начала действия, то есть когда событие, по общему правилу, возникает. Потому что в ситуации, скажем, прыжка сначала наблюдается некоторая эмоциональная подготовка, затем момент аффекта, который приводит иногда к явлению отказа. Очень неприятно. Ужасно отрицательная эмоция на отказ, очень сильная положительная эмоция на преодоление аффекта. Потому что здесь налицо живой аффект в последнее мгновение, то есть когда наступает роковое мгновение, когда медведь уже здесь. Не будет, а здесь.

В этом смысле тщательное исследование таких позитивных эмоций, как наблюдаемые при прыжке, если бы оно было продолжено, еще таит в себе очень большие возможности. Потому что там видна динамика разных аффективных ситуаций, разных аффективных сигнализаций, их судьба. Вот такие явления, как явления так называемого привыкания, которое совершенно особым образом должно трактоваться. Как всякая непростая адаптация, не элементарная биологическая адаптация. Ну, это, конечно, чрезвычайно широкое поле. Очень мало исследований. Исследовали массу вещей на крысах. Открыли массу законов возникновения аффектов, иногда их называют эмоциями. Трудность задачи, число повторений, необходимых для образования связи, научение, всякого рода другие законы и правила — все они изучены подробно. К сожалению, они не работают, когда мы имеем дело с жизненными ситуациями, характерными для человека. Наверное, даже не работают с жизненными ситуациями (без лабиринта, электрошока, электроудара, наказания, подкрепления и прочим) в мире животных. Ужасно неравномерные иследования. Все сдвинуто на какие-то динамические отношения, лежащие на поверхности. И в ситуациях нетипических, не открывающих природу эмоциональных явлений.

Я могу к сказанному присоединить, пожалуй, только еще одну мысль о своеобразной сигнализации меры адекватности происходящих событий... В ситуацию я включаю также и поведение, деятельность в данной ситуации. В ситуациях, которые являются эмоциогенными, поведение, деятельность регулируется своеобразными внутренними сигналами, эмоциями. Это относится не только к внешней деятельности, это относится и к внутренней деятельности. Неудачи в решении познавательной задачи могут вызвать столь же острые эмоциональные переживания, как и неудачи внешнего поведения. Успехи в решении познавательной или эстетической задачи могут вызвать такие же острые эмоциональные переживания, как и успехи, удачи в завершении каких-то практических, внешних действий. Это очевидно.

Мне осталось лишь очень короткое время на то, чтобы остановиться на так называемых чувствах. Товарищи, когда говорят о Золушке в психологии, имея в виду вообще эмоциональные процессы, управление посредством внутренних сигналов, эти смысловые, как вы видели, образования, то настоящей Золушкой являются именно чувства. В отличие от эмоций, я буду называть чувствами не ситуативные образования, не ситуативные эмоциональные, аффективные процессы, а предметные. И я бы характеризовал чувства, в отличие от эмоций и аффектов, через их предметность. Это своеобразная обобщенность. Это особая форма обобщения эмоций. Обобщения в объекте, который может быть для сознания, то есть для личности, для человека представлен как угодно. В форме ли вещественного, так сказать, хотя и живого объекта, в форме ли его символа-заместителя, в форме ли, наконец, гораздо более обобщенной — в форме идеи. Но при всех условиях главная черта есть предметность.

Чтобы быть очень кратким в изложении, я адресую вас к отнюдь не психологическому, но зато очень важному по своей идее сочинению — не психолога, а писателя. Я имею в виду Стендаля с его знаменитым маленьким трактатом о любви2. Вот какую идею развивает в этом трактате Стендаль. Я говорю сейчас только об основной его идее, все остальное — это дань времени, дань его пониманию, дань эпохе. Но вот — центральная идея. Он сравнивает формирование чувства с процессом, который происходит, когда сухая веточка опускается в соляной раствор (знаменитое Зальцбургское пещерное озеро). Тогда происходит следующее. Из насыщенного солевого раствора выпадают кристаллы, которые и покрывают этот сучок, эту сухую ветку. И ветка преобразуется. Она сверкает, она кажется ослепительно красивой, блистательной в буквальном и переносном значении этого слова. Что произошло? Произошел процесс кристаллизации. Растворенная масса как бы нашла свой субстрат и стала собираться, кристаллизоваться. Вот эта схема и была изложена Стендалем как схема формирования особого класса эмоциональных процессов, а именно предметных чувств. Он рассматривает формирование предметных чувств только на одном материале, так сказать. (Очень не хочется применять такие прозаические слова к высоко литературному изложению Стендаля.) Только на материале чувства любви, которое есть предметное чувство. Потому что любовь предполагает всегда любовь к кому-то или к чему-то. То есть предполагает всегда предметную отнесенность.

Видите ли, радость вообще вызывается чем-то, что радует. Любовь относится к чему-то, правда? Но это рассмотрено Стендалем по отношению к любви. Да еще любви в тех исторических формах, какие существовали во времена Стендаля и в тех социальных слоях, которые знал Стендаль, естественно, в его окружении. Он очень любопытную дает классификацию, которая, с историческими поправками и оговорками, представляет большой интерес. Вот в этом кристаллизующемся растворе оказываются разные ингредиенты, разные компоненты, они попадают в кристаллизацию. Он показывает медленность этого образования, что верно. Не сразу происходит кристаллизация, нужно какое-то время, пускай даже короткое. А главное — нужен эмоциональный аспект. То есть нужно накопление вот этих эмоциональных, то есть эмоциогенных ситуаций. Без этого раствора не может произойти кристаллизации. И вот этот раствор есть эмоциональный, в широком смысле слова, опыт.

Что может быть предметом чувства? В чем может кристаллизоваться вот этот эмоциональный раствор, продолжая употреблять и угрубляя простой термин Стендаля? Это может быть предмет, вещественный и неодушевленный, и в вещественной, и в идеальной своей форме выступающий. Это может быть человек. Наконец, это может быть абстрактный объект. Я бы назвал это идеей — в очень широком смысле этого термина, идеальный объект уже в не психологическом значении. Скорее, в объективном значении термина, как идеал. За этим всегда лежит личная история, которая сохраняется в растворе и которая далее кристаллизуется в объекте. Эти предметы чувств могут символизироваться, то есть могут иметь своих заместителей. Замещаться. Представляться чем-то. Ну, и конечно, иметь разную степень обобщения.

Возьмем обыкновенное полковое знамя. Есть чувства, возбуждаемые знаменем? Да. И знамя есть представитель скрывающегося за ним предмета, в котором кристаллизованы какие-то переживания. Что это? Это трудно сказать сразу, без анализа. На одном уровне абстракции, на одном уровне обобщения — это сотоварищи. Не знаю, может в разных войнах, может в повседневной жизни. Когда говорят о чести подразделения, чести полка, правильно? В более широком смысле — это армия. А еще в более широком смысле — это Родина. А может, и совсем иначе она представлена — березкой, закатом. Это не самый предмет. Это те формы, в которых он выступает в качестве возбуждающего эти предметные чувства.

У меня исчерпано время, я не могу дальше говорить. Я хочу только подчеркнуть в заключение одну мысль. Товарищи! Я так бы резюмировал все, что я говорил об аффектах, эмоциях. Вот сейчас несколько слов о предметности эмоций, о чувствах. Когда вы встаете перед вопросом о двух однокорневых терминах «мотив» и «эмоция», самое важное — удержать одну позицию. Не из эмоции мотивы, а из мотивов — эмоции. Эмоциональные процессы суть внутренние сигналы, обозначающие ситуации, их место в мотивационной сфере человека.

Я здесь получил очень важный вопрос о соотношении личностного смысла и эмоции. В начале следующей лекции я три или пять минут затрачу на этот вопрос.

1 Фресс П. Эмоции // Экспериментальная психология / Ред.-сост. П.Фресс, Ж.Пиаже. М., 1975. С.111-195.

2 См: Стендаль. О любви. Новеллы. М., 1989.

Оглавление